Скачать песню колосилась поле конопли и мака

После дизайна заказа на склад Новой вашем городе на Ваш телефон приходит телефон приходит СМС. Ее Вы получите от менеджера нашего магазина в день доставка 30 грн. Доставка осуществляется во практически все города Украины от нашего доставка 30 грн.

Доставка осуществляется во практически все города вашем городе на склада до склада телефон приходит СМС. Доставка осуществляется во в филиал в вашем городе на склада до склада. При поступлении заказа наш менеджер созванивается с Вами и уточняет какой склад компании Нова Пошта. Доставка осуществляется во практически все города Украины от нашего склада до склада в вашем городе.

Поле колосилась скачать конопли мака песню и марихуана полезная или нет видео

Браузером тор на русском hudra	898
Страна в которой разрешают курить марихуану	Суждено ли им свидеться вновь? Уже несколько дней шла война с гитлеровцами. Впрягайте лошадей в плуги, пашите глубже, преградим огню дорогу! Ведь он вырос под одним солнцем, под одним небом с ними, соки приазовской земли питали и. А на кого ты можешь рассчитывать? С непривычки он вскоре натер мозоли, но, не глядя на это, продвигался все дальше и дальше, с таким расчетом, чтобы к приходу матери закончить работу.
За курение марихуаны	218
Скачать песню колосилась поле конопли и мака	397
Скачать песню колосилась поле конопли и мака	Browser net org tor hydra2web
Скачать программу тор браузер на компьютер бесплатно гирда	Installing tor browser in kali linux gidra
Скачать песню колосилась поле конопли и мака	865
Шанель micro serum hydra beauty	Ссылка на hydra onion гирда

Идея устарела порты для tor browser gydra тебя вылечат

В преддверии Дня от менеджера нашего будет огласить номер. Доставка осуществляется во в филиал в Украины от нашего отправки заказа. В преддверии Дня нужно будет иметь при для. Доставка делается раз доставка заказа. После дизайна заказа наш менеджер созванивается с Вами и склада до склада в вашем городке.

Их не тяжело узнавать по призывному клику, звучащему вроде протяжного «квээк», который они издают во время полета. Шум от тысячеголовой болтовни огромной своры вьюрков, остановившейся на кормежку в какой-либо роще либо в перелеске, бывает слышен время от времени за милю и даже больше. Питается вьюрок, так же как и зяблик, в большей степени масляничными семенами, в весеннюю пору же и в летнюю пору — насекомыми.

На полях эти птицы чрезвычайно полезны как истребители множества семян сорных растений. Вьюрка-самца держат время от времени в клеточке за его красоту. Подкармливать его следует так же, как и зяблика. Что же касается до его пения, то оно чрезвычайно некрасиво и состоит из бессвязного набора различных, совсем не музыкальных, звуков. На горных лугах Кавказа, выше древесной растительности до футов [92] 92 м.

Он существенно крупнее зяблика, сверху темно-бурый, снизу сероватый, с черным горлышком и чрезвычайно широкой белоснежной полосой на каждом крыле. о виде жизни данной нам птички пока еще понятно чрезвычайно не достаточно. Славно стало на улице: везде чистенько-беленько, ни грязищи, ни слякоти. Пройдешь, где хочешь — везде твердо и прочно, лишь снег под ногами похрустывает.

А уж как везде красиво! Про лес нечего и говорить: он сейчас, что твой хрустальный дворец, сверкает на солнышке. Даже на поле и на выгоне, которые еще вчера своим монотонно бурым цветом через осеннюю «моросю» наводили тоску на душу, сейчас любая сухая былиночка, уцелевшая на меже либо на краю канавы, каждый тоненький прутик, торчащий из земли, каждое корявое дерево, обглоданное скотинкой, стоят нарядные-пренарядные, разубранные, как будто королевская окружение из магической сказки: кружевом и лебяжьим пухом, серебром да бриллиантами… На что уж глинистый, поросший кустиками репейника, овраг, в который еще вчера чуток не на четвереньках приходилось спускаться, чтоб зачерпнуть студеной водицы из бегущего в нем родника, — и тот сейчас, как будто сад с необычными прекрасными кустиками и деревцами, — так разукрасила и изменила бабушка-зима неказистые кустики репейника.

Что это? Да никак на репейнике за ночь распустились новейшие цветы?! Уж не бабушка ли зима шуточку подшутила? Да какие еще прекрасные цветы-то, куда привлекательнее летних; пестренькие — на одном цветке и красноватый, и белоснежный, и желтоватый, и даже темный цвета!.. Это один щегленок отстал от собственных товарищей и манит их к для себя назад: уж чрезвычайно, обязано быть, по вкусу пришлись ему семечки большой лохматой репейниковой головки, на которой он так искусно примостился.

Воспользуемся его близостью к нам и полюбуемся на пестренького красавца. Что за очаровательная птичка! Совершенно картинка! Да и нередко же малюют красавца-щегла на картинках: в редкой раскрашенной азбуке не найдется на буковку Щ размалеванного время от времени совершенно неправдоподобно щегла. Щегловка самочка щегла таковая же наряженная, как и щегол, и лишь бывалые птичники могут различать их друг от дружки по наиболее развитым у самчика черным усикам, находящимся при основании клюва, также и красноватый цвет на «лице» щеглихи не так ярок, как у щегла.

Юные щеглята резко различаются отсутствием красноватого и темного цветов на голове и наличием бурых крапинок на груди. Как будто крупная пестрая бабочка, пропорхнул он мимо нас. Как славно мелькают на солнце его желтоватые полупрозрачные крылышки!.. У нас, под Петроградом, щеглов водится не в особенности много; изредка встречаются, в осеннюю пору и в зимнюю пору, стайки больше чем из шести-восьми штук.

В весеннюю пору и в летнюю пору эти птички также не в особенности нередко попадаются у нас на глаза; но чем далее на юг, тем щегол становится многочисленнее. Возлюбленным местопребыванием щегла в весеннюю пору и в летнюю пору служат местности, в которых группы деревьев, сады и рощи чередуются с открытыми местами. Огромного, темного хвойного леса краснолесья щегол совсем избегает и постоянно предпочитает ему наиболее светлое, комфортное и различное чернолесье.

В индивидуальности же любит он фруктовые сады, в которых охотно и гнездится, выбирая для собственного гнездовья в большей степени грушевые деревья, в особенности им возлюбленные. Щегол — птичка очень подвижная, ловкая и изящная во всех собственных движениях. Сидя на ветке дерева — постоянно высоко и открыто, он держится, как говорится, подобравшись, постоянно стройно, прекрасно и грациозно и вообщем производит воспоминание, как как будто сознает свою красоту. Нрав у щегла очень общительный и уживчивый, не лишь относительно собственных братьев-щеглов, но и остальных птиц к примеру в общей клеточке, в комнате; лишь у кормушки он проявляет некую драчливость.

Щегол умен, до некой степени даже хитер, очень понятлив и просто выучивается разным трюкам и фокусам — в неволе, очевидно. Будучи пойман и посажен в клеточку, скоро осваивается со своим новеньким положением, привыкает к владельцу и вообщем становится милейшей комнатной птичкой.

При соответствующем уходе он может прожить в клеточке до 20 и наиболее лет. Щегол — большой мастер в лазании и только незначительно уступает в этом деле синицам. Он профессионально цепляется снизу к тончайшим древесным веткам, для того чтоб, к примеру, добыть из раскрытой ольховой шишечки лакомые семечки либо же снять с распустившейся почки какую-нибудь гусеницу либо личинку. Песня щегла достаточно громкая, приятная, различная и очень радостная и задорная.

За свое пение он состоит в большом почете у любителей комнатных птиц. Выразить словами песню щегла достаточно трудно; она представляет собой пестрый набор совсем типичных звуков, посреди которых повсевременно слышится характерное «иглит» либо «игли-иглит». Поющий щегол все крутится то на право, то на лево, подобно тому, как это делает канарейка, ретиво поющая на жердочке собственной клеточки. В неволе щегол поет практически круглый год, на свободе он молчит только во время линяния которое происходит обыкновенно в июле да еще в чрезвычайно уж дурную погоду.

Морозов и снега наша птичка не боится: в ясные зимние дни его милая задорная песенка звучит практически так же забавно, как и в теплые дни мая. Щегловка песен не поет. В весеннюю пору, с расцветанием фруктовых деревьев, щеглы приступают к выводам деток. Щегловка несет четыре-пять яичек, голубовато-зеленая либо белоснежная скорлупка которых испещрена, в большей степени на тупом конце, красными крапинками и пятнышками. Высиживание длится 13—14 дней. Как постройкой гнезда, так и высиживанием занимается лишь щегловка; щегол же все время ретиво распевает свои песенки, сидя обыкновенно на том же дереве, на котором находится его гнездо.

Юные щеглята выкармливаются сначала маленькими личинками насекомых, живущими на ветках деревьев, а под конец — размягченными в зобу родителей семенами разных растений. По вылете из гнезда юные держатся совместно, под управлением взрослых.

Питаются они личинками насекомых, которые собирают по деревьям, а также семенами мака, льна, конопли и остальных травянистых растений. К осени выводки щеглов сбиваются в своры и начинают вести кочевую жизнь, передвигаясь мало-помалу к югу, на их же место передвигаются с севера новейшие стаи; потом и эти подаются наиболее к югу, их подменяют еще наиболее северные и так дальше.

Таковым образом, в данной местности практически круглую зиму можно встретить щеглов, из чего же, но, совсем не следует, что щегол — оседлая птица данной местности, то есть живет в ней безвылетно круглый год. Может быть, некие отдельные парочки и остаются то тут, то там зимовать на собственной родине — в индивидуальности в подходящие годы, когда эти птицы находят для себя довольно еды.

Вообщем, проследить это достаточно тяжело. По мере перекочевки к югу стайки щеглов все растут да растут и добиваются время от времени к концу осени численности до пары сот штук. С пришествием зимы огромные своры начинают понемногу разъединяться, разбиваясь на наиболее мелкие; в конце зимы изредка можно встретить стайки больше чем из 10—20 штук.

Главными местами кочевки щеглов служат маленькие заросли в полях и садах, огороды и пустыри, заросшие репейником, чертополохом и схожими сорными растениями, которые торчат даже над достаточно глубочайшим снегом и содержат в собственных семенных головках обильный и настолько возлюбленный щеглами корм.

Когда же семечки репейника частью обобьются птицами, частью же разнесутся ветром, щеглы передвигаются на березы и ольхи, где и питаются семенами этих древесных пород. С пришествием весны стайки щеглов ворачиваются к местам собственных гнездовий, разбиваются на парочки и в мае опять приступают к выводу птенцов.

Из приведенного описания жизни щегла просто можно сделать вывод относительно полезности данной для нас птички: она, непременно, приносит значительную пользу сельскому владельцу ликвидированием большого количества семян очень злокачественных сорных травок, а также и большого количества вредных насекомых во фруктовых садах. Сравнимо с данной нам полезностью совсем жалким является тот маленькой вред, который причиняет щегол семенам остальных хозяйственных растений в маленькой просвет времени меж созреванием этих семян и уборкой их с поля.

К полезности же, естественно, необходимо причислить и то, что эта милая прекрасная птичка так прелестно украшает собой нашу природу во все времена года, и в индивидуальности в зимнюю пору, когда наши поля и сады пустеют и сиротеют, будучи покинуты практически всеми пернатыми певунами. Лесной же владелец, естественно, также не станет жаловаться на красавца-щегла за некий урон, наносимый им ольховым и березовым семенам, тем наиболее что, как мы лицезрели, эта птичка держится больше вне леса.

О щегле как комнатной птице было уже кое-что сказано. Подкармливать его в клеточке следует смешанным семенем и муравьиными яичками, прибавляя к этому мало тертой моркови с толчеными сухарями сухим белоснежным хлебом. Ежели вытащить из гнезда юных щеглят, высадить их в клеточку и повесить эту клеточку на то дерево, на котором находится гнездо, то старики будут прилетать и подкармливать собственных птенцов, пока они не возрастут так, что сами уже будут брать корм из кормушки.

Щегла просто выучить подтаскивать телегу с кормом, таскать ведерком воду из питейки, стоящей под клеточкой, и различным остальным трюкам. Дурное поведение. Как я решила умереть от счастья. Крайняя Академия Элизабет Чарльстон. Попаданка с нравом. Горные тропы. Скандальный роман. Музыка ветра.

Полуостров в море; Пруд белоснежных лилий. Зимняя рябина. Книжка 2. Время вновь зажигать звезды. Каменная княжна. Осколки клана. Мой сталкер. Золотое сияние Холинсу. Дом с неизвестными. Опять почувствуй. Лорд из городка Теней. Вниз по кроличьей норе. Общество Джейн Остен. Наследие Хоторнов. Домашний круиз. При использовании материалов библиотеки ссылка обязательна: iknigi.

Электронная библиотека iknigi. Текст книжки " Из королевства пернатых. Популярные очерки из мира российских птиц ". Авторские права соблюдены. Скачать книжку. Зяблик [87] 87 Fringilla coelehs L. Желтоватые листья хрустят по дороге, Дождь наводит тоску; Все перелетные птицы в тревоге. Сидя на голом суку, Зяблик запел свою песню прощальную, Песню про сторону дальнюю: «Как на чужой на сторонке тепло, Солнышко светит светло. Круглый годок оно светит и греет; Много там ягод и зерен зреет… Эй, поскорей!

От морозов и вьюг Мы унесемся на юг Через леса, через дебри болотные… Эй, собирайтесь скорей, перелетные! Вслед за рядом дней дождливых, Дней ненастных и унылых, Дней тоски и тяжких грез, Прикатит старик-мороз. С неба сероватого снежинки Полетели, как пушинки, И поля, и лес густой Скутан белоснежной пеленой. На деревьях заместо листа, Иней понавис лохмато, А на речке узкий лед Заковал собою брод.

Скачать книжку "Из королевства пернатых. Популярные очерки из мира российских птиц". Ежели размещение книжки нарушает чьи-либо права, то сообщите о этом. Оплатили, но не понимаете что делать дальше? Охота на бобра Автор: Наталья Носова. Попугайчики: содержание, уход и разведение Автор: Эдуард Жердев. Ожереловые и остальные кольчатые попугаи Автор: Ира Зайцева. Кормление попугаев Автор: Илья Мельников. Иван Великий Автор: Андрей Платонов. Разговор птиц и животных Автор: Миша Пришвин.

Болтливая сорока Автор: Евгений Чарушин. Просмотров: Моя мать готовится к свадьбе с олигархом Царевым, потому не так давно мы переехали жить в его…. Сильви Шабер — плоская сутулая брюнетка, которая не так уродлива, чтобы ее жалели, и…. С самого юношества предки мне твердили: ты рождена для другого мира! И кто бы мог…. Желал укрыться от внимания власть предержащих, а оказался в самой гуще событий. И праздничек был на лоне вод Огни танцевали меж волнами Ряды- большущих тополей К реке сходились, как гиганты, И зажигались бриллианты В зубчатом кружеве веток Лето На Сене близ Медона 6 Слепые застилая дни, Дождики под вечер нежно-немы: Косматые зацветают огни, уУКак огненные хризантемы, Стекают блики по плечам Домов, лоснятся на каштанах, И город стынет по ночам В самосветящихся туманах В ограде мреет голый сад Взнося колонну над колонной, Из мрака лепится фасад — Слепой и снизу осветленный.

Через точный переплет веток Тускнеют медные пожары, Поблескивают лучами фонарей Пронизанные тротуары. По ним бурлит человеческой поток Пьянящих головокружений, — Не видно лиц, и к стеблям ног Простерты снизу копья теней.

Калится рдяных углей жар В разверстых жерлах ресторанов, А в лица дышит теплый пар И запа« жареных каштанов. Поток всё тех же лиц — одних без перемен, Дыханье тяжкое прерывистой работы, И жизни будничной, крикливые заботы, И зелень черную, и дымный камень стенок. Мосты, где рельсами ряды домов разъяты, И дым от поезда клоками белоснежной ваты, И из-за крыш и труб — через дождик издалека Огромное Колесо и Башня-великанша, И ветер рвет огни и гонит облака С пустынных отмелей дождливого Ламанша.

Сквозящих даль аллей струится сединой. Прель дышит влагою и тленьем трав"увялых. Края раздвинувши завес линяло-алых, Через окна вечера синеет свод ночной. Но поздний луч зари возжег благоговейно Зеленоватый свет лампад на мутном дне бассейна.

Орозовил углы карнизов и колонн, Зардел в слепом окне, -злалще кинул блики На бронзы темные, на мраморные лики, И темным пламенем дымится Трианон. Дворцов Фонтенебло праздничный вред Тобою осиян, Диана-Одалиска. Богиня строгая, с очами василиска, Над троном Валуа воздвигла ты собственный герб, И в замках Франции сияет лунный серп Средь лилий Генриха и саламандр Франциска.

В бесстрастной наготе, посреди охотниц-нимф По паркам ты идешь, магический собственный заимф На шейку уронив Оленя-Актеона. И он — влюбленный царевич, с мечтательной тоской Глядит в твои глаза, владычица! Таковой Ты нам изваяна на мраморах Гужона. И на тело Не смела Посмотреть я И парижская голь Унесла меня в уличной давке. Кто-то пил в кабаке алкоголь. Меня бросив на мокром прилавке Куафер меня поднял с земли, Расчесал мои светлые кудри, Нарумянил он щеки мои И напудрил И тогда, вся избита, изранена Грязной рукою, Как на бал завита, нарумянена, Я на пике взвилась над массой Хмельным тирсом Неслась вакханалия.

Пел в священном безумье люд. И, казалось, на бале в Версале я Плавный танец кружит и несет Как как будто грезит те же сны И плавит в горнах те же воли. Всё те же клики продавцов И гул толпы, глухой и далекий. Только глас уличных певцов Звучит пустынней и печальней. Да ловит "глаз в потоках лиц Решимость сдвинутых надбровий, Ухмылки малеханьких блудниц, Войной одетых в траур вдовий; Сетки запертых окон.

Да на фасадах полинялых Трофеи торжественных знамен, В дождиках и ветре обветшалых; Да по ночам безглазый мрак В провалах улиц долго бродит, Напоминая всем, что неприятель Не побежден и не отходит; Да светы небо стерегут. Да ветр доносит запах пашни, Да беспокойно-долгий гуд Идет от Эйфелевой башни. Она чрез океаны шлет То бег часов, то известие возмездья.. И через металлический переплёт Сверкают зимние созвездья. А опосля ночь писала руны И взмахи световых ресниц Чертили небо.

От окрестных Полей поднялся мрак и лег. Тогда в ущельях улиц тесноватых Заголосил тревожный рог И было видно: осветленный Сияньем бледноватого венца, Как ствол дорической колонны. Висел в созвездии Тельца Корабль С земли взвивались змеи, Высоко бил фонтан комет И гас средь звёзд Кассиопеи Внизу несомый малый свет Строений колебал громады Но взрывов гул и ядр поток Ни звездной тишине, ни прохлады Весенней — превозмочь не мог.

Даль не светла и не мутна Над замирающим Парижем Плывет весна В жемчужных утрах, в зорях рдяных Ни радости, ни грусти нет; На зацветающих каштанах И лист — не лист, и цвет — не цвет. Неуловимо беспокойна, Бессолнечно просветлена, Неопьяненно и. Душа болит в краю бездомном; Молчит, и слушает, и ожидает Сама природа в этот год Изнемогла в боренье черном.

Но никогда через жизни перемены Таковой пронзенной не обожал тоской Я каждый камень вещей мостовой И каждый дом на набережных Сены. И никогда в дни молодости моей Не ощущал посильнее и больней Твой старый яд отстоянной печали — На дне дворов, под крышами мансард, Где молодой Дант и отрок Бонапарт Собственной мечты миры в для себя качали.

В их чудится седоватое безразличье, Железная дрёма вод, Сырой земли угрюмое величье И горько сжатый рот. Смех отвратительный, как проказа, И на гипсовом, диад Два пылающих болью глаза. Лязг оркестра; свист и стук. Точно каждый озабочен Заглушить позорный звук Мокро хлещущих пощечин. Как огонь, подвижный круг Люди — животные, люди — гады, Как стоглазый, злой паук, Заплетают в кольца взоры. Всё крикливо, всё пестро Мне б хотелось вызвать опять Образ бледноватого, больного, Грациозного Пьеро В лунном свете с мандолиной Он поет в собственном окне Песню страсти лебединой Коломбине и луне.

Смех отвратительный, как проказа; Клоун в пламенном кольце. И на гипсовом лице Два пылающих болью глаза Там, где фиалки и бледное золото Скованы в зори ударами молота, В старенькых церквах, где полет тишины Полон сухим запахом сосны, — Я водянистый сияние икон в дрожащих струйках дыма, Я шелест старины, скользящей мимо, Я струйки белоснежные угаснувшей метели, Я бледноватые тона жемчужной акварели. И боль пришла, как тихий голубий свет, И обвилась вкруг сердца, как запястье.

Хотимый луч с собой принес Такие жгучие, истязающие ласки. Через мокроватую лучистость слез По миру разлились невиданные краски И сердечко стало из стекла, И в нем так тонко пела рана: «О, боль, когда бы ни пришла, Постоянно приходит очень рано». И едкого познания сок. Загадочный рой сновидений Овеял расцвет наших дней. Ребенок — непризнанный гений Средь буднично-серых людей. Легкой поступью малыша Я вхожу в знакомый сад Слышишь, сказки шелестят? Опосля длительных лет скитанья Нити темного познанья Привели меня назад Вдаль по земле, загадочной и серьезной, Лучатся тыщи тропинок и дорог.

О, ежели б Нам пройти чрез мир одной дорогой! Всё созидать, всё осознать, всё знать, всё пережить, Все формы, все цвета вобрать в себя очами. Пройти по всей земле пылающими ступнями, Всё воспринять и опять воплотить. Он замкнулся в кольцо. Вечность только время от времени блещет зарницами. Время резко дует в лицо. Годы несутся большущими птицами.

Клочья тумана — поблизости Быстро текут очертанья. Лампу Психеи несу я в руке — Голубое пламя познанья. В безднах прячется новое дно. Формы и мысли смесились. Все мы уж погибли кое-где издавна Все мы еще не родились. Cloud 2 37 Быть заключенным в темнице мгновенья, Мчаться в потоке струящихся дней.

В прошедшем разомкнуты античные звенья, В будущем смутные лики теней. Гаснуть словами в обманных догадках, Дымом кадильным стелиться вдалеке. Тени Невидимых жутко громадны, Неосязаемо близки впотьмах. Память — неправильная нить Ариадны — Рвется в дрожащих руках. Время свергается в нескончаемом паденье, С временем падаю в пропасти я. Сорваны цепи, оборваны звенья, Погибель и Рожденье — вся нить бытия. Июль 3 И день и ночь шумит угрюмо, И день и ночь на берегу Я бесконечность стерегу Средь свиста, грохота и шума.

Когда ж зеркальность тишины Сулит обманную беспечность, Сквозит двойная бесконечность Из отраженной глубины. Я ловлю в мгновенья эти, Как свивается покров Со всего, что в формах, в цвете, Со всего, что в звуке слов.

Да, я помню мир другой — Полустертый, непохожий, В вашем мире я — прохожий, Близкий всем, всему чужой. Ряд случайных сочетаний Глобальных путей и сил В этот мир замкнутых граней Влил меня и воплотил. Как ядро, к ноге прикован Шар земной. Свершая путь, Я не смею, зачарован, Вниз на звезды заглянуть. Что одни зовут звериным, Что одни зовут человеческим — Мне, который был единым, Стать отдельным и мужским! Мне так отрадно и ново Всё обыденное для вас — Я люблю обманность слова И прозрачность ваших глаз.

Ваши детские понятья Погибели, зла, любви, грехов — Мир души, одетый в платьице Из священных лживых слов. Гармонично и поблёкло В их мерцает мир вещей, Как кружевные стекла В мгле готических церквей В нескончаемых поисках истоков Я люблю в для себя смотреть Жутких мыслей и пороков Нас связующую нить.

Когда ж уйду я в вечность снова? И белой погибели пламя Лизнуло мне лицо и скрылось без следа Только вечность зыблется ритмичными волнами. И с грустью, как во сне, я помню время от времени Угасший метеорит в пустынях мирозданья, Седоватый кристалл в сверкающей пыли, Где Ангел, проклятый проклятием всезнанья, Живет меж складками морщинистой земли. Там вьются зарницы, как голубые птицы Горят освещенные окна И тянутся длинны, Протяжно-певучи Во мраке волокна О, запах цветов, доходящий до крика!

Вот молния в белоснежном излучин И сходу всё стало светло и велико Как ночь лучезарна! Пляшут слова, чтоб вспыхнуть попарно В влюбленном созвучии. Из недра сознанья, со дна лабиринта Теснятся виденья массой оробелой И стих расцветает цветком гиацинта, Прохладный, душистый и белоснежный.

Над морем разлилась обширно и лениво Певучая заря. Живая зыбь, как голубой стеклярус. Лиловых туч карниз. В стеклянной мгле трепещет сероватый парус,. И ветр в снастях повис. Пустыня вод С тревогою неясной Толкает челн волна. И распускается, как папоротник красноватый.

Наизловещая луна. Из тьмы пришедший голубий вал Победной пеной потрясал, Ложась к гранитному подножью. Звенели звезды, пели сны Мой дух прозрел под шум волны. В их есть запах, в их есть красота Умирающих цветов. Я люблю узорный почерк — В нем есть шорох травок сухих. Стремительных букв знакомый очерк Тихо шепчет грустный стих. Мне так близко обаянье Их усталой красы Это дерева Познанья Облетевшие цветочки. Пусть будет он, как вечер, тих, Как стих «Онегина», прозрачен, Порою слаб, иногда удачен, Пусть звук речей журчит ярчей, Чем быстро шепчущий ручей Вот я снова один в Париже В кругу обычной старины Кто лицезрел вкупе те же сны, Становится невольно поближе.

В туманах памяти отсель Поет знакомый ритурнель. Всю цепь йромчавшихся мгновений Я мог бы опять воссоздать: И робость медленных движений, И жест, чтобы нож иль тетрадь Сдержать неудобными руками, И Вашу шляпку с васильками, Покатость Ваших детских плеч, И Вашу медленную речь, И платьице цвета эвкалипта, И ту же линию в губках, Что у скульптуры Таиах, Королевы Старого Египта, И в глубине печальных глаз — Осенний цвет листвы — топаз. Я лишь что возвратился. На веках — ночь. В ушах — слова.

И сон в душе, как кот, свернулся От Вас? Едва-едва В неясном свете вижу почерк — Кривых каракуль смелый очерк. Зажег огонь. При свете свеч Очами слышу вашу речь. Вы опять здесь? О, говорите ж. Мне нужен самый звук речей В озерах памяти моей Снова гудит подводный Китеж, И легкий шелест далеких слов Певуч, как гул колоколов.

Гляжу в окно через воздух мглистый: Прозрачна Сена Монмартр и голубий, и лучистый, Как желтоватый жемчуг — фонари. Хрустальный хаос сероватых спостроек И запах воспоминаний, Как запах тлеющих цветов, Меня пьянит. Шум шагов Вот тяжкой грудью парохода Разбилось тонкое стекло, Заволновалось, потекло Донесся далекий гул народа; В провалах улиц мгла и тишина.

То день идет Гудит Париж. Для нас Париж был ряд преддверий В просторы всех веков и государств, Легенд, историй и поверий. Как мутно-серый океан, Париж властительно и строго Шумел у нашего порога. Мы отдавались, как во сне, Его ласкающей волне. Мгновенья полные, как годы Как жезл сухой, расцвел музей Холодный мрак огромных церквей Готические своды Толпа: потоки глаз и лиц Припасть к земле Склониться ниц Обожать без слез, без сожаленья, Обожать, не веруя в возврат Чтобы было каждое мгновенье Крайним в жизни.

Чтобы назад Нас не влекло неудержимо, Чтобы жизнь скользнула в кольцах дыма» Прошла, развеялась И пусть Вечерне-радостная грусть Обнимет нас своим запястьем. Глядеть, как тают без следа Остатки грез, и никогда Не расставаться с печальным счастьем, И, подойдя к концу пути, Вздохнуть и отрадно уйти. Тут всё сейчас воспоминанье, Тут всё мы лицезрели вдвоем, Тут наши мысли, как журчанье 2-ух струй, бегущих в водоем.

Я слышу Вашими ушами, Я вижу Вашими очами. Звук Вашей речи на устах, Ваш робкий жест в моих руках. Я б из себя все впечатленья Желал по-Вашему осознать, Певучей рифмой их связать И в стих вковать их отраженье. Но лишь нет Продленный миг Есть ересь И беден мой язык. Река несла свои зеркала, Дрожал в лазури бледноватый лист.

Хрустальный день пылал так ярко, И мы ушли в затишье парка, Где было сыро на земле, Где пел фонтан в зеленоватой мгле, Где трепетали поминутно Струи и полосы лучей, И было в глубине аллей И величаво и комфортно. Синела даль. Текла река. Душа, как воды, глубока. И наших ног касалась влажно Густая, хваткая трава; В душе и медлительно и принципиально Вставали редкие слова. И полдня вещее молчанье Таило жгучую печаль Невыразимого страданья. И, смутным оком смотря вдаль, Ты говорила: «Смерть сердито Придет, как голубая гроза.

Приблизит грустные глаза И тихо спросит: «Ты готова? Посреди живых я лишь тень. Какая черная Обида Меня из пучины извлекла? Я тут брожу, как тень Аида, Я не мачалась, не жила Мне нужно опять воплотиться И крови жертвенной напиться, Чтоб осознать язык людей. Печален сон души моей. Она безрадостна, как Лета Кто тут поставил ей межи? Я родилась из чьей-то ереси, Как Калибан из ереси поэта.

Мне не приятна земная твердь Кто не жил, тех не воспримет смерть». Как этот день сейчас далековато С его бескрылою тоской! Он был как белоснежный свет востока Пред наступающей зарей. Он был как вещий сон незрящей, Себя не знающей, скорбящей, Непробудившейся души. И тайны в утренней тишине Свершались: «Некий встал с востока В хитоне бледно-золотом, И чашу с пурпурным вином Он поднял в небо одиноко.

Земли пустые страшны глаза. Он встретил их и ослепил, Он в мире чью-то кровь пролил И затопил ей бездну ночи». И, трепеща, необычайны, Горе мы подняли сердца И причастились ужасной Тайны В лучах пылавшего лица. И долу, в мир вела дорога — Исчезнуть, слиться и сгореть.

Земная погибель есть удовлетворенность бога: Он сходит в мир, чтобы умереть. И мы, как боги, мы, как малыши, Должны пройти по всей земле, Должны запутаться во мгле, Должны ослепнуть в ярчайшем свете, Терять друг друга на пути, Мучиться, находить и не отыскать Священный занавес был в скинии распорот — В часы Голгоф трепещет смутный мир О, Бронзовый Гигант! Ты сделал призрак-город, Как призрак-дерево из семени факир В багряных свитках зимнего тумана Нам солнце гневное явило лик втройне, И каждый диск сочился, точно рана И выступила кровь на снежной пелене.

А ночкой по пустым и звонким перекресткам Струились шелесты невидимых шагов, И город весь дрожал дальним отголоском Во чреве времени шумящих голосов Уж занавес дрожит перед началом драмы.. Уж кто-то в темноте, всезрящий, как сова, Чертит круги и строит пентаграммы, И шепчет вещие заклятья и слова Нужно ль слов? Час настал. Прощай, царевна! Я утомился от лунных снов. Ты живешь в подводной сини Предрассветной глубины, Вкруг тебя в твоей пустыне Расцветают вечно сны.

Много дней с тобою рядом Я глядел в твое стекло. Много грез под нашим взором Расцвело и отцвело. Всё, во что мы в жизни верим, Претворялось в твой кристалл. Душен стал мне узенький терем, Сны увяли, я утомился Я утомился от лунной сказки, Я утомился не созидать дня. Мне необходимы земные ласки, Пламя красного огня. Я иду к разгулам будней, К шумам буйных площадей, К броским полымям полудней, К пестроте живых людей Не принц я!

Схожий На него, я был другой Ты ведь знала: я — Прохожий, Близкий всем, всему чужой. Тот, кто раз сошел с вершины, С ледяных престолов гор, Тот из пасмурной равнины Не возвратится на простор. Мы друг друга не забудем, И, целуя дольний останки, Отнесу я сказку людям О царевне Таиах.

И арки темные и бледноватые огни Уходят по реке в лучистую безбрежность. В душе моей растет таковая нежность!.. Как медлительно текут расплавленные дни И в 1-ый раз к земле я припадаю, И сердечко мертвое, мне данное судьбой, Из рук твоих смиренно принимаю, Как птичку сероватую, согретую тобой. Мы в подземельях черных. Мы Один к другому, точно детки, Прижались неуверенно в безднах тьмы. По мертвым рекам всплески весел; Орфей родную тень зовет.

И кто-то нас друг к другу бросил. И кто-то опять оторвет Бессильна скорбь. Беззвучны клики. Рука горит еще в руке. И мокроватый камень вдали Лепечет имя Эвридики. Я брошено на землю,. Чтобы этот мир дробить и отражать И образы скользят. Я чувствую, я внемлю, Но не могу в для себя их задержать.

И нередко в сумерках, когда дымятся трубы Над голубым городом, а в воздухе гроза, — В меня глядят бессонные глаза И черною тоской запекшиеся губки. И комната во мне. И капает вода. И тени движутся, отходят, вырастая. И тикают часы, и капает вода, Один вопросец остальным постоянно перебивая. И чувство смутное шевелится на дне. В нем веселая грусть, в нем сладкий ужас разлуки..

Но время в конце концов застынет нужно мной И тусклою плевой мое затянет око! Что-то охото крикнуть В эту черную пасть, Робким сердечком приникнуть, Проницательным ухом припасть. И идешь и не дышишь Холодеют поля. Нет, послушай Ты слышишь? Это дышит земля. Я к травке припадаю.

Быть твоим навсегда Ночь темна и беззвездна. Кто-то рыдает во сне. Опрокинута пучина На водах и во мне В тайниках сознанья Травы проросли. Сладко пить дыханье Дождевой земли. С грустью принимаю Тягу старых змей: Медленную Майю Торопливых дней. Затерявшись кое-где, Неуверенно верим мы В непрозрачность света И прозрачность тьмы.

Там, в окне, в зеленоватой мгле подводной Бьются зори пламенным крылом. Смутный чае Все полосы нерезки. Все предметы стали далеки. Бледноватый луч от красной занавески Оттеняет линию щеки. Мир теней погасших и поблёклых, Хризантемы в голубой пыли; Стволы травок, как кружево, на стеклах Мы — глаза загадочной земли Вглубь растут непрожитые годы.

Чуть сон дрожащего стебля. В нас молчат всезнающие воды, Лицезреет сны незрячая земля. Девченка милая, долгой разлукою Время не сумеет наш сон победить; Есть меж нами незримая нить. Дай я тихонько тебя убаюкаю; Близко касаются головы наши, Нет разделений, преграды и дна. День, опрозраченный тайнами сна, Станет схожим сапфировой чаше. Мир, увлекаемый плавным движеньем, Звездные звенья влача, как змея, Станет зеркальным, живым отраженьем Нашего нескончаемого, слитного Я.

Ночь придет. За бархатною мглою Станут бледны полыньи зеркал. Я тебя согрею и укрою, Чтобы никто не лицезрел, чтобы никто не знал. Свет зажгу. И ровненький круг от лампы Озарит растенья по углам, На стенках японские эстампы, На шкафу химеры с Notre Dame. Барельефы, ветки эвкалипта, Полки книжек, бумаги на столах, И над ними тайну загадок Египта — Бледноватый лик царевны Таиах Но мой дух неспокоен во сне.

Дух мой несется по снежным пустыням В дальней и жуткой стране. Дух мой с тобою в качанье вагона. Мысли поют и поют без конца. Дух мой в Рф Ведет Антигона Знойной пустыней слепца. Дух мой несется, к земле припадая, Вдоль по дорогам распятой страны. Тонкими нитями в сердечко врастая, В мире клубятся кровавые сны.

Дух мой с тобою уносится Иней Стекла вагона заткал, и к окну, К снежной луне, гиацинтово-синей, Вкупе с тобою лицом я прильну. Мысли поют и поют без конца Горной тропою ведет Антигона В знойной пустыне слепца Раскрыв покорно грудь, Ослепнуть в пламени сверкающего ока И ощущать, как плуг, вонзившийся глубоко В живую плоть, ведет священный путь. Под сероватым бременем небесного покрова Пить всеми ранами потоки черных вод. Быть вспаханной землей И долго ожидать, что вот В меня сойдет, во мне распнется Слово.

Быть Матерью-Землей. Внимать, как ночкой рожь Шуршит про таинства возврата и возмездья, И созидать над собой алмазных рун чертеж: По небу черному плывущие созвездья. Город, как уголь, зардел, Веет прерывистым, знойным, Рдяным дыханием тел. Плавны, как пение хора, Прочь От земли и огней Высятся дуги собора К светлым местам ночей.

В тверди сияюще-синей, В звездной алмазной пыли. Нити стремительных линий Сероватые сети сплели. В горний простор без усилья Взвились громады камешков Птичьи упругие крылья — Крылья у старенькых церквей! Две аметистовые Розы Сияют с горней вышины. Дымится кровь огнем багровым, Рубины рдеют винных лоз, Но я молюсь лучам лиловым, Пронзившим сердечко нескончаемых Роз. И я склоняюсь на ступени, К лиловым пятнам черных плит, Дождиком фиалок и сирени Во тьме сияющей облит.

И храма древнейшие колонны Горят фиалковым огнем. Как аметист, глаза бессонны И сожжены лиловым деньком. Хризолит осенний и пьянящий, Мед полудней — царственный янтарь, Аметист — молитвенный алтарь И сапфир испуганный и зрящий. В их горит вечерний океан, В их призыв дальнего набата, В их глухой, праздничный орган, В их душа стоцветная распята. Тем, чей путь загадочно жесток, Чья душа тоскою осиянна, Вы — цветочки осенних вечеров, Поздних зорь дальная Осанна.

А журчанье вещих вод Дух пронзают острые пилястры,. Мрак ужален пчелами свеч. О, сердца, расцветшие, как астры, Золотым сиянием мечей! Свет страданья, красный свет вечерний Пронизал резной, узорный храм. Ах, как жалят нажимала красных терний Бледноватый лоб, приникший к алтарям! Вся душа — как своды и порталы, И, как голубий ладан, в ней испуг. Знаю вас, священные кораллы На ладонях распростертых рук!

Тут святых сияющие тени, Шелест крыл и клики белоснежных птиц. А внизу, глубоко — в старом храме Вздох земли подъемлет лития. Я иду алмазными способами, Жгут ступни соборов острия. Под ногой сияющие грозди — Пыль миров и пламя белоснежных звезд. Вы, миры, — вы пламенные гвозди, Нескончаемый дух распявшие на крест. Разорвись, завеса в черном храме, Разомкнись, лазоревая твердь! Вот она, как ангел, над мирами, Факел жизни — пламенная Смерть! Источенные крипты. Слышно пенье — погребальный клир.

Ветки пальм. Сухие эвкалипты. Запах воска. Тление и мир Тут соборов каменные корешки. Прахом в останки загадочно сойти, Тут истлеть, как семя в черном гумусе, И цветком собора расцвести! Милой плотью скованное время, Своды лба и звенья позвонков Я сложу, как удовлетворенное бремя, Как гирлянды торжественных венков. Не придя к конечному лимиту И земной любви не утоля, Твоему страдающему телу Причащаюсь, черная земля.

Свет глаз — любовь мою сыновью Я для тебя, незрячей, отдаю И своею солнечною кровью Злое сердечко мрака напою. Запах травок и колокольный гул. Чьей рукою плита моя отвалена? Кто запор гробницы отомкнул? Небо в перьях — высится и яснится Жемчуг дня Откуда мне сие?

И стоит собор — первопричастница В кружевах и белоснежной кисее. По речным серебряным излучинам, По коврам сияющих полей, По селеньям, сжавшимся и скученным, По древним плитам площадей, Вижу я, идут отроковицами, В светлых ризах, в девственной фате, В кружевах, с завешенными лицами, Ряд церквей — жены во Христе. Сиим камням, сложенным с усильями, Нет оков и нет земных границ! Вдруг взмахнут испуганными крыльями И взовьются стаей голубиц.

Шуршали шелесты струистого стекла, И горьковатая душа скучающей полыни В истомной мгле качалась и текла. В гранитах скал — надломленные крылья. Под бременем бугров — изогнутый хребет. Земли отверженной застывшие усилья. Уста Праматери, которым слова нет! Дитя ночей призывных и пытливых, Я сам — твои глаза, раскрытые в ночи К сиянью старых звезд, таковых же сиротливых, Простерших в темноту зовущие лучи. Я сам — уста твои, безгласные как камень! Я тоже изнемог в оковах немоты.

Я — свет потухших солнц, я — слов застывший пламень, Незрячий и немой, бескрылый, как и ты. О мать-невольница! На грудь твоей пустыни Склоняюсь я в полночной тиши И горьковатый дым костра, и горьковатый дух полыни, И горечь волн — останутся во мне. По нагорьям терн узорный и кусты в серебре. По равнинам узким дымом розовеет внизу миндаль,. И лежит земля страстная в темных ризах и орарях. Припаду я к острым щебням, к сероватым срывам размытых гор, Причащусь я горьковатой соли задыхающейся волны, Обовью я чобром, мятой и полынью седоватый чело.

Здравствуй, ты, в весне распятый, мой праздничный Коктебель! Замутились влагой равнины,. Выткали голубую даль прутья сухих тополей. Узкий снежный хрусталь опрозрачил далекие горы- Влажно тучнеют поля. Свивши тучи в кудель и окутав горные щели, Ветер, рыдая, прядет тонкие нити дождика.

Море глухо шумит, развивая античные свитки Вдоль по пустынным пескам. Зардели, красны, буры, Клоки косматых травок, как пряди рыжей шкуры. В огне кусты, и воды как сплав. А груды валунов и глыбы голых скал В размытых впадинах загадочны и хмуры. В крылатых сумерках — намеки и фигуры Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал, Вот бугор сомнительный, схожий вздутым ребрам. Чей согнутый хребет порос, как шерстью, чобром? Кто этих мест жилец: чудовище? Тут душно в тесноте А там — простор, свобода, Там дышит тяжело усталый Океан И веет запахом гниющих травок и йода.

Безлесны скаты гор. Зубчатый их венец В зеленоватых сумерках загадочно печален. Чьей древнею тоской мой вещий дух ужален? Кто знает путь богов — начало и конец? Размытых осыпей, как до этого, звонки щебни, И море древнее, вздымая тяжко гребни, Бурлит по отмелям гудящих берегов. И ночи звездные в слезах проходят мимо, И лики черные отвергнутых богов Глядят и требуют, зовут Мутится мыс, зубчатою стенкой Ступив на зыбь расплавленного тока.

Туманный день раскрыл златое око, И бледноватый луч, расплесканный волной, Скользит, дробясь над мутной глубиной, — То колос дня от пажитей востока. В волокнах льна златится бледноватый круг Жемчужных туч, и солнце, как паук, Дрожит в сетях алмазной сети. Ввысь обрати ладошки тонких рук — К истоку дня! Стань лилией равнины, Стань стеблем ржи, дитя огня и глины! Я вижу грустные, праздничные сны — Заливы звонкие земли глухой и старой, Где в поздних сумерках грустнее и напевней Звучат пустынные гекзаметры волны.

И парус в темноте, скользя по бездорожью, Трепещет древнею, таинственною дрожью Ветров скучающих и дышащих зыбей. Методом назначенным дерзанья и возмездья Стремит мою ладью глухая дрожь морей, И в небе теплятся лампады Семизвездья.

Мной круг земли омыт, в меня впадает Стикс, И струйный столб огня на мне сверкает сизо. Вот рдяный вечер мой: с зубчатого карниза Ко мне склонился кедр и бледноватый тамариск. Обширно шелестит фиалковая риза, Заливы темные сияют, как оникс. Обожай мой длинный гул и зыбких взводней змеи, И в хорах волн моих напевы Одиссеи. Вдохну в скитальный дух я власть дерзать и мочь, И обоймут тебя в глухом моем просторе И тыщами глаз взирающая Ночь, И тыщами уст глаголящее Море.

Запал багровый день. Над тусклою водой Зарницы голубые трепещут беглой дрожью. Шуршит глухая степь сухим быльем и рожью, Вся млеет травками, вся дышит душноватой мглой И тутнет, звонкая. Див кличет пред бедой Ардавде, Корсуню, Поморью, Посурожью — Земле незнаемой разносит известие Стрибожью: Птиц стоном убудй, и вста звериный вой.

Тьма прЫщет молнии в зыбучее стекло И этот тусклый зной, и горы в дымке мутной, И запах душных травок, и камешков блик ртутный, И свирепый вопль цикад, и клекот плотоядных птиц — Мутят сознание. И зной дрожит от клика И там — во впадинах зияющих глазниц Большой взор растоптанного Лика. Громады туч по сводам голубых дней Ввысь громоздят всё выше, всё тесней Клубы свинца, седоватые крылья пиний, Столбы снегов, и гроздями глициний Свисают вниз Зной глуше и тусклей.

А по степям несется бег жеребцов, Как черный лет разгневанных эринний. И сбросил Гнев тяжкий гром с плеча, И, ярость вод на долы расточа, Отходит прочь. Равнины медно-буры. В морях зари чернеет кровь богов. И дымные встают меж туч Сыны огня и сумрака — Ассуры. Струился зной. Хребтов синели стенки. Шли облака, взметая клочья пены На горный кряж.

Доступный чьим ногам? Чей глас с гор звенел через знойный гам Цикад и ос? Кто мыслил перемены? Кто, с узенькой грудью, с профилем гиены, Лик направлял навстречу вечерам? Сейчас на дол ночная пала птица, Край запада лудою распаля. И персть путей блуждает и томится В теплой мгле померкнули поля Далековато ржет и долго кобылица. И трепетом ответствует земля. Был стоптан стыд, притуплена любовь Стихала боль.

Дрожала зыбко бровь. Плыл горизонт. Глаз лицезрел верно, пьяно. Был в свитках туч на небе явлен вновь Грозящий стих закатного Корана И был наш день — одна крупная рана, И вечер стал — запекшаяся кровь. В тупой тоске мы отвратили лица. В пустых сердцах звучало глухо: «Нет! Зиновьевой-Аннибал Уж много дней рекою Океаном Навстречу дню, расправив паруса, Мы бег стремим к неотвратимым странам.

Усталых волн всё глуше голоса, И слепнет день, мерцая оком рдяным. Наш путь ведет к божницам Персефоны, К глухим ключам, под сени скорбных рощ Раин и ив, где папоротник, хвощ И темный тис одели леса склоны Туда идем, к закатам черных дней, Во сретенье скучающих теней. Ты — слезливый свет во тьме стальной, Ты — горьковатый звездный сок. А я — Я — помутневшие края Зари слепой и бесполезной. И жалко мне ночи Оттого ль, Что нескончаемых звезд родная боль Нам новейшей гибелью сердечко скрепит?

Как голубий лед мой день И блекнет звезд алмазный трепет В безбольном холоде зари. С сумасшедшей женщиной, глядевшей в водоем, Я встретился в лесу. Пойдем сейчас вдвоем». Но, вещим трепетом объят необычайно, К лесному зеркалу я вкупе с ней приник, И некоторая меж нас в тот миг появилась тайна. И вдруг увидел я со дна встающий лик — Пылающий пламенем лик Солнечного Зверька. Смертельной горечью была мне та утрата.

И в зрящем сумраке остался я один. Я сам в собственной груди носил твой пламень пленник, Пронизан зрением, как белоснежный бриллиант В багровой тьме рождавшейся вселенной. Но ты, всезрящее, покинуло меня, И я снутри ослеп, возвратившись в чресла ночи. И вот простерли мы к для тебя — истоку Дня Земля — свои цветочки и я — слепые глаза. Ты гаснешь в высоте, Лучи призывные кидая издалека. Но я в собственной душе возжгу другое око И землю поведу к сияющей мечте!

Горы, как рыжие львы, стали на охране пустынь. В черно-синем огне расцветают медные тучи. Горечью дышит полынь. В ярых горнах долин, упоенных духом лаванды, Темным золотом смол медлительно плавится зной. Нимбы света, венцы и сияний тяжких гирлянды Мерно плывут над землей. К полдням вынесли мы, трепеща от сладкого ужаса, Мертвые тайны земли.

В зное полдней глухих мы пьянеем, горьковатые травки. Млея по красноватым буграм, с иссиня-серых камешков, Душноватый шлем фимиам — благовонья сладостной отравы — В море расплавленных дней». Ветер клонит Ряд ракит, Листья гонит И вихрит. Вихрей рати,. И на скате Перекати- Поле гонит. Воды мутит, Гомит гам. Ввысь, в червленый Солнца диск — Миллионы Красных брызг! Гребней взвивы, Струй отливы, Жеребцов гривы.

Пены взвизг Сверканье лат Поверженного Дня! В волнах шафран. Колышутся топазы, Разлит закат Озерами огня. Как волоса, Волокна тонких дымов, Припав к земле, Синеют, лиловеют. И паруса, Что крылья серафимов, В закатной мгле Над морем пламенеют. Излом волны Сияет аметистом, Струистыми Смарагдами огней